Наталия Гилярова — прозаик, эссеист, художник. Пишет рассказы, пьесы, романы, пьесы и сценарии. Автор книг «Неигра» («Млечный путь», Иерусалим, 2012) и «Финтифля» («Литературное бюро Натальи Рубановой», Москва, 2020).  Автор серии  эссе в газете «Первое сентября» (2000-2004).

Проза публиковалась в периодике, альманахах, сборниках, среди которых «Равноденствия» под редакцией Юрия Мамлеева, журналы и альманахи «Новая Юность», «Истина и жизнь», «Предлог», «Млечный путь», «Хороший текст», «Новая газета». Лауреат конкурсов, в том числе «Илья-премия» (2000), «Белая Скрижаль» (2011), «Имени М. Булгакова» (2011), «Русский Гофман» (2016), «Белый мамонт» (2016), «Хороший текст» (2017), «Сценарий для продюсера Марюса Вайсберга» (2015).

 

О повести Наталии Гиляровой «Про Емелю» Владимир Войнович сказал: «Наталия Гилярова — одаренная писательница с собственным видением мира, выразительным и сочным языком, имеющем в своем истоке следы платоновского словотворчества… Обладает несомненным чувством юмора. Проза ее необходима читателям, ценящим достоинства, благодаря которым литературный текст становится фактом искусства».

---

 

Про Емелю

 

На диване лежал синий, клетчатый, пушистый плед. Аккуратненький, чистенький, умытенький Фиалка сидел-покуривал. Вотопецкий корчил рожи, пританцовывал и свиристел на дудочке.  Как раз в это время плед вспыхнул.   Почему — никто не знал. Наверное, сам по себе.

В густом дыму, черном и едком, Фиалка сразу же заблудился.

Вотопецкий наблюдал, ухмылялся и бормотал:

— Фиалки, Фиалки, Фиалки…  Цветики лесные…

— Дым, Вотопецкий! Вотопецкий, дым! — закричал Фиалка, — Домаус сгорит!

И наткнулся на стену.

­­­­— Пожарных не вызывай, — посоветовал Вотопецкий, — они не приедут.

Тогда Фиалка нащупал в дыму телефон, навертел номер и взволнованно сообщил пожарным:

— Можете не приезжать!

Они обиделись и положили трубку. Но и Фиалка обиделся. Он повторно набрал номер.

— Почему-то ваши сотрудники бросают трубки, — пожаловался он, — можете не приезжать!

Они снова не захотели разговаривать. Но Фиалка опять позвонил. Он сказал примирительно:

— Я не знаю, кого вы нанимаете на работу! Можете не приезжать, вы там все, наверное, очень заняты…

Когда они в третий раз отключились, Фиалка позвонил и высказался начистоту:

— Вы мне уже надоели!

На дым прибежала Домаус — аккуратненькая, чистенькая, умытенькая, с огромной птичьей клеткой в руках. В ней качался на качелях необыкновенный попугай. Домаус ухватила за рукав Фиалку и потащила вон из комнаты, крича тонким голоском:

— Фиалка горит! Никому дела нет! Такой молодой! Такой красивый! Такой талантливый! Такой добрый! Никому дела нет! Это невероятно! Это страшно!!!

 

Пришла беда — отворяй ворота. Все ворота отворились перед бедой. Не только у Фиалок, но и у бедной больной лежачей Маши Великановой — огромной и бесконечно доброй — случился пожар. Правда, в ее доме уцелели стены и потолок. Остался остов квартиры — осязаемый, пусть и обезображенный. Обезображенный огнем и водой, которой пожарные заливали огонь. А потом без спросу съели творог из холодильника, унесли термосы и шахматы.

Но несмотря на заметный ущерб в доме сохранились традиции, а также благоприятная атмосфера. Маша знала, в чем дело — за чудо она благодарила Емелю, о сверхъестественной сущности которого речь еще впереди.

Погорел даже Вотопецкий, в общем-то, неподвластный стихиям.

— Вотопецкий приносил мне тапочки, — вздыхала Маша. — Но он – не шестерка, не подумайте. Он хотел приносить, поэтому приносил…  —  лицо ее умилялось.

Маша Великанова умела говорить удивительно красиво, ее интонации всегда были проникновенны, а лицо выражало тончайшие оттенки чувств благодаря необыкновенным дарованиям своей носительницы.

Погорелая комнатенка была тесной, по углам кучи хлама. Маша покоилась на лежанке, вместо одеял застеленной случайными, и совсем не чистыми, тряпками. Покоилась она не лежа плашмя, а опершись на локоть и беседуя с Верой, которая обычно сидела у нее в ногах. А Люба тоже сидела где-нибудь неподалеку и училась уму-разуму. Невозмутимую Веру и ее юную сестренку Любу Маша приютила у себя на пепелище после случившегося у них пожара. Люба благоговейно почитала Машу, а Вера делала ей уколы и все понимала.

— Вотопецкий мудр, — поддержала разговор Вера, едва уловив Машино изречение о тапочках.

— А Фиалка? — развивала мысль Маша, — это невинная душа, почва, глина. Вотопецкий находил у Фиалки признаки гениальности и нежного сердца. А жена Фиалки не блюдет субординацию, — чуткое Машино лицо ужаснулось, — понятно, что у них сгорел дом и ее сократили.

— А Фиалка такой же гениальный, как Вотопецкий?

Люба, пылкая и прыткая сестренка Веры, в огромной юбке и с огромным бюстом, словно сошедшая с палехской шкатулки, юная Люба с картинно-лубочными манерами выглядела трогательно в своем искреннем желании постигнуть Машину науку…  От усердия она приоткрыла рот.

Машино лицо выразило неодобрение.

— Любаша, перебивать нехорошо… Вотопецкий говорил еще — Домаус искушает Фиалку. А от бездуховности, известно, пожары сплошь и рядом.  Кажется мелочь, незначительная Домаус, но может всех погубить…

И тут со страху Люба опять встряла:

— А что такое «домаус»?

— Это Фиалка, жена Фиалки, — терпеливо разъяснила Маша.

 

Вскоре прибыли Фиалки.

— Привет, Робин! — представился попугай. — Пардон!

Люба приоткрыла рот. Маша прислушалась, склонив чувствительное ухо в сторону попугая.

— А вот и мои Фиалочки! Сядьте, — распорядилась она.

Фиалки уселись, прижавшись друг к дружке.

— Это можете поставить вон туда, — сказала Маша про клетку.

— Кошка! — ответили Фиалки.

Они заметили маленькую дикую облезлую кошечку в Машиных объятиях.

— Ну и что? — возразила Маша. — Попугаи едят жареную курицу целиком и живут после этого триста лет.

— Мы не переживем!  Мы боимся! Кошка! Наш попугай — не птица. Он говорит на трех языках. У него такие крылышки. Мы умрем, — заверещали Фиалки.

Повисла неловкая пауза — Машино лицо растерялось. И тогда Домаус заметила маленькую облезлую собаку под машиной лежанкой и вежливо поинтересовалась:

— Как зовут собаку?

— Собака.

— Это я сразу поняла. А какое у нее имя? — настаивала Домаус.

— Мы привыкли называть вещи своими именами, — пояснила Маша.

— В этом доме есть традиции, — назидательно добавила Вера.

Маша помолчала, потом ее лицо ласково заметило Вере:

—  Детки выглядят страшно. Сразу видно, что они пережили пожар. Но в этом доме благоприятная атмосфера.

И она пообещала Фиалкам:

—  Вы почувствуете ее действие и обязательно заново родитесь!

 

Однажды Фиалка, сидя у Маши в ногах на Верином месте, затеял задушевную беседу.

— Как страшно! — пожаловался он на кошку.

— Ну засуньте вы кошкин хвост в клетку и попугай сразу же к ней привыкнет! — придумала Маша.

— Не хочу, — воспротивился Фиалка, — так я устроен. Все музыканты с приветом. Придется тебе научиться меня понимать.

— Если ты разрешаешь мне понимать тебя, то конечно, я тебя понимаю! — доброжелательно ответила Маша, — более того, я тебя осчастливлю! Конечно, если ты позволишь, а не как-нибудь тайком, или насильно. Ты ведь уже знаешь, ма-аленький, что случилось с Вотопецким? Его приворотила ведьма. Ее прельстила его духовность. Я погибла бы совсем, но Вера спасла меня.

В это время Люба стала протискиваться туда-сюда между лежанками, собирая тетрадки. Первый в ее жизни экзамен по сексологии пришелся как раз на этот день. Протискиваться было нелегко, боками она задевала беседующих, они уворачивались, но не ловко, не каждый раз удачно, и смутившись от этого, Люба   пробормотала вопрос:

— Вы не видели «Феноменологию» Гегеля?

Никто не видел, поэтому все почтительно молчали. Люба дотянулась до своей яркой праздничной юбки и блузы, и, держа все это в горсти, остановилась и застыла. И тогда чуткий Фиалка, чья мать была поэтесса, все понял. Он залез на топчан с ногами и повернулся носом в угол, а задом к Любе, и к Маше, и к Вере —  ко всем своим друзьям. Таким образом добрая Маша получила еще одну возможность убедиться в необыкновенной деликатности Фиалки, помягчала и, пока Люба поспешно переодевалась, а Вера скашивала глаз на Фиалкину конституцию, говорила так:

— Какая же Люба умница! Мощный психолог! По ночам не спит, а весь день учится. Скоро у нее диплом. Она блестяще защитится.

Маша говорила искренне и восхищенно.  Но Люба, наверное, не слышала, а может быть, скрыла чувства восторга и благодарности от чувства смущения, потому что бессловесно и угрюмо вышла в дверь на экзамен. Зато Фиалка, несмотря на неудобное положение,  принял живейшее участие в Любиной судьбе:

—  Надо ей сказать, чтобы спала по ночам, — встревожился он.

— Что ты, Илюша, — прямо руками замахала Маша, — у нее такая жизнь трудная. Ей нельзя.

Маша ласкала кошку своей пухлой доброй рукой, а мысль ее между тем развивалась. Ей хотелось быть откровенной с таким деликатным Фиалкой.

— Ах, ты ведь не знаешь самого страшного. Она алкоголичка, наркоманка и лесбиянка.  Поэтому ей удалось приворожить Вотопецкого — огромное порочное притяжение, — рассказала Маша Великанова.

Фиалка только на миг какой-то растерялся, а потом нашелся и решительно произнес:

—  Надо надавать ей по морде.

— Михаил Михайлович пробовал. И Емеля пробовал. Не помогает…

— Она вытягивает энергию из Вотопецкого, —  дополнила Вера.

Маша зарыдала. Чувствительный Фиалка еще сильнее захотел справедливости:

— Только скажи, и я так отделаю Любку — уж получше, чем Емеля … — пообещал он.

— Любу не надо, — всхлипнула Маша, — моя Любаша — сама невинность. Она научилась печь блины.

— Ну тогда ему по морде! Я скажу ему! Я обругаю его!

Фиалка распрямился, обернулся, в прекрасном порыве бросился к Маше, а благодарная Маша, оставив кошку, принялась приглаживать волосы Фиалке.

— Нет, нет, нет! Ведьма погубит тебя, — предостерегла она.

— Я поговорю с ним по телефону, как мужчина с мужчиной, — настаивал Фиалка.

— Она погубит тебя через параллельную трубку. Ты не знаешь ее, если ты, ма-аленький, жалеешь меня, привези мне лучше шубу из Алтуфьево.

— Какая ты благородная! Я привезу тебе шубу! Приму лекарство и жепар!

Фиалка решительно выбежал из комнаты. А Вера скорчила физиономию.

— Он ругается.

— Ты плохо учила французский. Он сказал, что уходит. Не обижайся, во всем виноваты твои родители… Наклони ко мне ухо, я должна с тобой поделиться своими важными мыслями…

Но Вера не успела наклонить ухо, потому что в дверь с  блаженным видом желанного гостя вошла Домаус. Маша заулыбалась.

— Какие у тебя чудесные глазки, а фигурка! И голосок должен быть приятный.   Спой!

Домаус спела романс «Помнишь, встречались, друг мой, с тобою…» Маша покивала и сделала серьезное, хотя и ласковое, лицо.

— Завтра придет мой верный Михаил Михайлович. Бедный, как он в меня влюблен. Уже двадцать два с половиной года и, кажется, безнадежно. Просто Пенелопа. Мужчины склонны переоценивать мои достоинства.

Машино лицо ещё посерьезнело.

— Может быть, я лезу не в свое дело, но ты же знаешь, как искренне я вас люблю. Меня давно тревожит, что за лекарство принимает Илья Ильич. Если тебе не трудно, и ты не очень устала, пожалуйста, когда он   вернется, спроси у него разрешения рассказать мне, и спроси, можно ли в присутствии Веры тоже, и тогда расскажи мне, если тебе будет не трудно, потому что я страшно волнуюсь за его здоровье…

— Да ты не волнуйся, — Домаус стала успокаивать бедную добрую Машу, — просто у него голова отваливается.  Ну то-есть волосы встают дыбом.

— Что-то я не замечала, — не захотела успокоиться Маша.

— Ну конечно! — продолжала потакать Маше Домаус, — Это ведь внутреннее.  А внешне только бледность и страх.  Но с тех пор, как доктор Кихот прописал ему лекарство, этого не случается. Если только не пропустит. Тогда голова может начать отваливаться прямо на улице.  Даже в самую лучшую погоду, когда птички поют и солнышко светит.

— На улице — возможно, — Маша была непреклонна, — но здесь не нужно никакого лекарства. В этих стенах с головой ничего плохого не случится. Здесь благоприятная атмосфера, потому что через меня духовность Емели передается всем, достойным воспринять…

Но как раз в это время Домаус сообразила, что, увлекшись приятной дружеской беседой, она оставила на произвол судьбы драгоценного попугая Борю. А Боря сидит в клетке, и кошка, просунув сквозь прутья свою когтисту лапу, может потом просунуть и другую лапу…  А между тем Фиалка, отправившись в трудный   дальний путь, конечно, надеется, что Домаус убережет его любимую птичку, такую же беззащитную, как он сам… Домаус вскочила и опрометью бросилась вон.

А Маша, когда Вера наклонила к ней свое  ухо, повелела ей:

— Илью Ильича отведи к Емеле в баню. Он — невинная душа. Когда очистится, он сможет поговорить с Вотопецким, не раньше. А Домаус заросла сорняками. Пусть думает, что он ездил за шубой. Теперь понимаешь?

Вера кивнула.

 

Фиалка привез шубу из Алтуфьево.  Был вечер.  Маша возлежала, опершись на локоть, Вера сидела у нее в ногах на своем обычном месте. Понурая Люба, вернувшаяся после первого опыта экзамена по сексологии, хоронилась в углу.

Шуба оказалась лохмата и черна. Маша оживилась необычайно. Фиалка подошел прямо к ней, и торжественно подал шубу.

— Фу, фу, — зафукала Маша, высвобождаясь из-под шубы и выплевывая ворсинки, — Илюша, послушай меня, это очень важно.  Ты даже не представляешь, как это важно.  И не пытайся представить, это все равно невозможно!  Сейчас девочки отведут тебя к нашему другу Емеле в баню, ты поговоришь с этим гениальным человеком и заново родишься.

Люба и Вера уже собрались. Они взяли Фиалку за руки — Люба мягкой теплой ладошкой за левую, Вера цепкой холодной за правую.  Шуба упала на пол, Фиалка возмутился.

— Я ездил за ней в Алтуфьево! Она теплая!

— Теперь это не важно, —  ласково объяснила Маша.

Но Фиалка уперся.

— Я не хочу в баню! Я хочу стать музыкантом.

Маша улыбнулась со всей доброжелательностью.

— Не бойся, Емеля добрый.  Одного только его прикосновения, иногда и взгляда достаточно, чтобы волосы никогда уже не встали дыбом. Ты очистишься, почувствуешь себя хорошо, приобщишься к духовной жизни, получишь вознаграждение, и спасешь Вотопецкого.

Фиалка продолжал сопротивление, которое можно было объяснить только дурным влиянием бездуховной Домаус. Поэтому Маша и не думала терять терпение и расположение к нему.

— Емеля ждет тебя.  Уже поздно передумывать.  И позвонить в баню я не могу, это просто невежливо.

— Вотопецкий погибает, — пояснила Вера непонимающему Фиалке.

И Люба распереживалась, пылко заговорила:

— Ты должен только послушать, что скажет тебе Емеля. И ты узнаешь истину даже если не поймешь ни одного слова.

Но он продолжал проявлять непостижимое упрямство.

— Я не могу, я не принял лекарство, у меня волосы дыбом, я не хочу, я не буду…

Наконец Фиалка обозлился, стряхнул с себя девиц и ехидно заметил:

— Я, что ли, соблазнил Вотопецкого? — и добавил. — Пусть лесбиянки идут к Емеле в баню. А мне необходим покой.

И запыхавшись, под воздействием центробежной силы противодействия рухнул на ложе Маши.  Маша горестно завизжала.  И не одна только Маша, но все три девицы достали по платочку и отчаянно зарыдали от своего девичьего разочарования.  И тогда Фиалка почувствовал раскаяние — он ведь не был груб сердцем.

— Ну ладно, я потом… Я обязательно схожу, попарюсь с этим дураком. Знаете анекдот? Внук спрашивает дедушку: «Что это ты смотришь? Опять «Поносец Бронетемкин»?

Девицы сразу утешились и захохотали.  А Фиалка, гордый своим остроумием, решил оказать дружескую любезность Любе, вежливо поинтересовавшись ее личностью:

— Ну и что же твой экзамен? Сдала?

Люба опять помрачнела.

— Нет. У нас сексолог такой добрый, просто жуть! Он спросил меня: «А как это называется, когда кто-то в постели думает только о своем удовольствии»? А я не могла вспомнить.

Маша Великанова наморщила лоб и вкрадчиво поинтересовалась:

— Как же это называется?

— Наверное, есть научный термин, — разумно высказалась Вера.

Но крепче всех задумался Фиалка.

— Если бы он, например, вздумал спрашивать Домаус, я бы дал ему по морде.

И тут Люба просияла оттого, что она одна знала разгадку.

— Эгоизм!

— Ерунда! — не захотел согласиться Фиалка. — Ваш сексолог наверняка дурак.

Люба обиженно помрачнела.

— Нет, наш сексолог не дурак, он добрый.

Маша покачала головой и ласково промолвила:

— Скорее всего, ваш сексолог маньяк.

Но даже с Машей Люба не стала соглашаться:

— Нет, наш сексолог психолог! И я психолог и должна быть сексологом.

Полночи протекло в продолжении все той же самой неизменной задушевной беседы интимного дружеского свойства. Потом настало приятное утомление и Маша склонила усталую голову на подушку. Она знала, что Михаил Михайлович придет к ней завтра, и по некоторым намекам догадывалась, что это будет не заурядный визит, что-то случится…

— Идите спать, детки. Верочке и Любаше в семь вставать. Любаша мощный психолог, а Верочке на работу.

Обменявшись достаточным количеством пожеланий, наклонов головы и улыбок, Фиалки пошли спать.

 

Осторожно притулились на незнакомой узкой кровати. Робин насвистывал и смеялся. Выл ветер, трещали старые сухие рамы, трепыхались обгорелые лоскуты занавесок. А за окном — фосфорицировало бледное зимнее небо и мрачнел силуэт полуразрушенной колокольни.

— Бедная маленькая птичка Робин, бесстрашная птичка, поющая во тьме! —  хором сказали Фиалки.

И Домаус в ужасе вспомнила, что из-за пожара Фиалка сегодня не пил молока.

— Я не доглядела, это непростительно! Тебе необходимо на ночь теплое молоко, а натощак цветочная пыльца!

— Ничего, я потерплю, — утешал ее Фиалка, — страшно другое! Страшно, что придется забыть о музыке и заниматься тяжелым физическим трудом.   Портить руки!

Домаус замотала головой. Она представила его, аккуратненького, чистенького, беленького: вот он волочет тяжелый ящик, роняет его, бригадир страшно кричит, Фиалка от растерянности и обиды и сам падает, разбивает свой белый лоб об угол ящика, течет кровь…  Работяги стоят кругом и зловеще потешаются, а потом берут его, бездыханного, за ноги, и отволакивают прочь с дороги.

— А ты сопьешься, зимой замерзнешь в канализационном люке и бросишь меня. Я ведь все предвижу, —  печально продолжал Фиалка.

Он представил: пустырь, зима, серая ночь, метель вертится тут же.  Ветер воет, как вот сейчас за окном. Домаус бредет одна, пошатываясь, смотрит невидящими оловянными глазами, и падает в канализационный люк. Слышится негромкий чпок и бульк. Фиалка зажмурился от ужаса и решительно произнес:

— Не бойся, птичка, я тебя защищу. Я за тебя погибну, до последней капли крови. Но Робин этого не допустит.

— Никогда, —  согласилась Домаус.

Фиалки подумали о своем будущем и решили ехать в город Геленджик лечить дельфинов.

—  Ты будешь там гулять и играть… — мечтала Домаус.

— Ну, положим, для этого у меня не будет времени, — возразил Фиалка, — я буду музыкантом.

Домаус выразила уверенность, что в Геленджике нужны музыканты даже больше, чем в Москве. Именно там, где есть огромный Дельфинарий, ее мужа смогут оценить. Ведь дельфины умнее, добрее, прекраснее всех на свете! Они похожи  на него. Однажды на практике в ветеринарном училище она составляла  заключение о состоянии здоровья дельфина, который ехал из Турции в Японию, а дельфин подпрыгнул и поцеловал ее. Это был знак и предопределение. Вскоре она встретила Фиалку, и ее сразу же поразило, как он похож на того дельфина — чем то  неуловимым.

— Ты выучишь язык дельфинов и будешь плавать на них!

— Нет, я не смогу, — печально возразил Фиалка, — ведь тогда мне придется забыть о своем даре? Ухаживать за дельфинами, ставить им горчичники.

И он невесело зохохотал.

— Ты станешь музыкантом, — пообещала Домаус, — а плавать на дельфинах будешь между репетициями.

— Поехали лучше в Бремен. В Германии уважают музыку.

— Но я не уверена, что там нужны ветеринары… — опечалилась Домаус.

— Я не виноват! — горячо возразил Фиалка, — эти пожарные — тупые. Надо было им всем по морде надавать. Я не успел.

Домаус уверяла его, что огорчаться не стоит, и в другой раз он обязательно успеет. Потом они стали говорить про теперешнюю свою жизнь и пристанище, про Машину доброту и благодеяния.

— Только она мелет чушь про какого-то Емелю и посылает меня к нему в баню, — пожаловался Фиалка.

— А ты скажи, что весной пойдешь, когда потеплеет. Ветер-то как  воет, простудишься! И я пойду тебя защищать на всякий случай.

Фиалка обрадовался.

— А мы уже будем в Бремене!

— Только сначала попроси Вотопецкого вернуться к Маше. Она такая красивая, такая необыкновенная. Такая добрая.

Если бы события развивались так, как планировали Фиалки, это были бы замечательные события. Но тому, о чем мечтают нежные Фиалки в ночи, не всегда суждено сбыться.

 

Настал следующий день, день Сочельника накануне Рождества, когда всякая тварь должна радоваться и готовиться петь колядки.  Но Машино лицо выражало неготовность к празднику, и возлежала она тревожно, огорченно. Фиалка, исполненный сострадания, сидел у нее в ногах на Верином месте, потому что  Вера,  исполненная чувства долга и сознания ответственности за порученный ей процесс катализации,  ушла на работу. А Домаус, исполненная смятения, но не показывая виду, нарочито легкомысленно ползала по полу, уговаривая Собаку и кошку поиграть с ней. Маша вздохнула.

— Я так беспокоюсь… Мне дорого благополучие моих друзей, я не безразлична к вам…

— И мы тоже, мы тоже — к тебе! — смущаясь, признались Фиалки.

Машино лицо улыбнулось грустно и ласково.

— Я бы хотела поговорить искренне, не скрывайте от меня ничего, скажите — это ведь Собака, правда? А это — кошка. Вы не станете возражать? А что вы  возомнили о своем попугае? Ну, птичка, знает несколько слов…

— Три языка! — радостно похвастались Фиалки.

— И не более того! — отрезала Маша и вздохнула. Теперь ее лицо выражало тихую благожелательность с легким оттенком укора. —  Вы говорили даже, что не переживете  какую-то птичку. Это очень, очень серьезно. Я очень волнуюсь за вас.

Фиалке сделалось стыдно, что Маша, такая больная и добрая, волнуется из-за него, из-за его жены, и из-за его птички. И он поспешил утешить ее, как мог.

— Не волнуйся, Робин ещё переживет нас!

Но Маша лишь горестно вздохнула. И на ее лице прибавилось укора.

— Вы сотворили себе кумира.

Фиалка живо возразил:

— Это он нас сотворил!

И тогда Машино лицо совсем огорчилось.

— Еще немного, и вы станете есть идоложертвенное.

При произнесении последнего  трудного слова чистая и неподдельная брезгливость исказила Машино лицо.  Домаус решила, что ее  может утешить осознание прелести Робина:

— Робин похож на ангела! Он безгрешен, он не от мира сего, все признаки ангела.

Машино лицо оставалось грустным, и она качала головой с выражением           сострадания к Домаус.

— У ангелов нет признаков. Ты слишком много думаешь. Это вредно.

— Почему? — не поняла Домаус.

— Потому что за тебя уже подумали другие, — терпеливо объяснила Маша, — знаешь, сколько поколений сменилось на земле еще до твоего рождения? И все думали.

— Но почему я не могу думать тоже? — не понимала Домаус.

— Ну как бы тебе  объяснить? — Машино лицо теперь осветилось необычайным усердием. — Ты можешь заранее сказать, до чего ты додумаешься? Вот видишь, какое опасное это занятие.

Но упрямая Домаус  не желала понимать.

— Я даже не думая могу сказать, что Робин — ангел!

И тогда Маша вздохнула.

— Какое счастье, что Вотопецкий этого не слышит. Я не знаю, что бы он сделал.

Она тревожно опустилась на подушки и прикрыла глаза. Фиалка с Домаус сказали друг-дружке:

— Тссс… Она спит.

Но Маша открыла глаза и опять забеспокоилась.

— Скоро придет Михаил Михайлович. Я просто обязана предупредить — при нем тоже лучше не говорить такие страшные вещи. Он слишком мне предан.

Фиалки пообещали при Михал Михалыче не говорить о попугае.  Пришла Вера.

— О, Вера! — расцвело Машино лицо, — я чувствую себя так, как будто пришла моя бабушка.

— Что сделать? — спросила Вера.

— Укол. Нет, нет, укол потом. Скоро Михаил Михайлович придет… Я так волнуюсь за его судьбу.

Никто не заметил, как в комнате появилась Люба. Усталая и понурая после нового опыта сдачи экзамена по сексологии, она забилась  в уголок и оттуда наблюдала за сотворением прически на Машиной  голове с выражением участия.

— А розовое масло? Этот запах прекрасно гармонирует с благоприятной атмосферой в этом доме… — волновалась Маша.

 

Михаил Михайлович, по фамилии Бурыка, имел на себе галстук. Живот его, плечи, ноги, щеки и борода — все было огромно и застенчиво насуплено. И сразу сделалось ясно, что молодого человека влечет в этот уголок, влечет непостижимо, но неудержимо… От его рукопожатия Фиалка затрепетал, как пойманный мотылек. Потом возникла застенчивая пауза, по истечении которой Бурыка неловко выскользнул  в дверь. Домаус заметила, что Люба пропала.

— Где Люба? — встревожилась Домаус.

— Люба занимается на кухне, — объяснила Вера, — готовится пересдавать сексологию.

Домаус побежала на кухню, распахнула дверь и нашла Любу, а с нею Михаил Михайловича в трогательном положении объятия.  Они невинно почувствовали неловкость от чужого присутствия и друг от друга отскочили в разные стороны, а Люба испуганно присовокупила:

— Я тут пеку блины.

Домаус немного вежливо помолчала, а потом опрометью побежала смотреть, где кошка. А Бурыка вернулся к Маше.

— Сядь. Ты сегодня какой-то особенный, — поспешила Маша попробовать со второй попытки разрешить его застенчивую паузу.

— Да, — сказал он, — я купил жвачку.

— О! Ты всегда все чувствуешь, — обрадовалась Маша.

— Это мой  свадебный подарок Любе,— пояснил он, — пока у меня ничего больше нет.

Маша неодобрительно охнула.

— Ты думаешь, она обидится? — доверчиво спросил Бурыка.

И показал коробочку. Маша, перед тем как что-либо ответить, тщательно ее изучила.

— Мятная — это хорошо. Мне кажется, будет ей к лицу. Лучше любого макияжа. Гармония, это важно для семейной жизни.

И вдруг расчувствовалась:

— Я  давно, давно знала, милые мои детки! Я рада, больше того, я счастлива! Но, Миша, теперь пост! Нужно помнить, что все плохие люди зачаты во время поста!

Пауза опять возникла. Но ненадолго. Фиалка задумчиво произнес:

— Человеку свойственно хотеть делать добро. Это желание заложено в самой человеческой природе. Быть добрым и справедливым гораздо приятнее чем каким-нибудь злым бородатым дураком.

Бурыка счел дружескую беседу завершенной, его неудержимо повлекло вон из комнаты и он ускользнул бочком в дверь. Маша обратила усталый взгляд на Фиалку. Ее лицо выразило кротость.

— Это ты о Мише? Он не виноват. Просто он стесняется своей полноты. А я умру, — она говорила все доверчивее, — но сначала должна выполнить свой долг — открыть тебе глаза.  Я очень много думала и поняла причину твоих болезней и несчастий. Идоложертвенное.

И Маша Великанова поведала Фиалке о губительных свойствах идоложертвенного. Она прозорливо догадалось,  что иногда, случалось, Фиалка подъедал крошки за попугаем. Оказалось, это грех, а от греха все недомогания. Маша разъяснила, что попугай — на самом деле идол. Этот идол высосал энергию из чувствительного Фиалкового организма через те самые крошки. Лучше бы Фиалка их выплевывал! Но теперь поздно, поздно! Теперь Фиалку одолело тотемное животное. И загрызет совсем. Оскорбляя этим животным высшее в себе он никогда не выздоровеет и не станет музыкантом.

Бедный Фиалка, что с ним сделалось! Сперва он скукожился на лежанке, так что поза его утратила грациозность, потом поворотил к Маше расстроенное лицо, а за лицом потянулся к ней весь, всем хрупким существом прося защиты… Наконец, притулился к ней под бочок, как ребенок, которому приснился кошмар, припадает к своей уютной бабушке…

Нехорошо только, что ползком преодолевая небольшой зазор между лежанками Фиалка случайно коленкой задел Веру по ее усталому после работы лицу, но это произошло только от тесноты и сопровождалось искренним раскаянием. Маша даже всплакнула. Расчувствовавшись, она положила Фиалковую голову к себе на грудь и пригладила ему волосы со всем своим великодушием.

— Доверься мне, ма-аленький. Я излечу тебя. Ты должен раскаяться. Впрочем, ты ни в чем не виноват. Это все Домаус. Ее легкомыслие…

Вошла Люба. У нее было необычное, новое, светлое выражение на лице, и даже робкая улыбка. Впервые в жизни эта тяжеловатая девица витала в облаках…

— Милиционеры  такие стройные. Я бы хотела выйти замуж за милиционера, — мечтательно сообщила Люба.

— А как же Михаил Михайлович? — растерялась Маша.

— Он пошел за елкой, — вспомнила  Люба, — а я пойду делать блины.

Откуда-то возникла Домаус и принялась попадаться под ноги Бурыке и Любе — а они и так были озабочены и взволнованны.  Фиалка тоже лез под ноги и обиделся, когда ему случайно отдавили руку. От этого события Домаус распереживалась так, как будто кошка проникла в ту комнату, где Боря клевал крошки, и отдавила ему лапку. Маша поняла, что обязана спасти положение и ласково поручила Домаус:

— Спроси у Любы — блины готовы?

Домаус обрадовалась порученному ей вопросу, только ей пришлось очень осторожно на этот раз заглядывать на кухню, так, чтобы успеть отскочить первой, не потревожив ничьей душевной нежности и теплоты чувств. Но Люба сидела одна. Она склонилась над учебником, прилежно занималась.

— Экзамен? — умилилась Домаус.

Люба подняла глаза, в которых светилась мысль, и вдохновенно произнесла:

— Это так здорово, когда муж тебе ка-ак вдарит!

Домаус захотелось перевести разговор на блины,  и стало безмерно жаль, что она вовремя этого не сделала. Теперь же задать вопрос оказалось невозможным, потому что Люба загорелась мечтой со всей свойственной ей пылкостью…

— Просто!  Ударит изо всех сил и чувствуешь себя так хорошо! Вот и Вотопецкий так считал.

Люба вдохновенно рассказывала, что Емеля продолжает дело Вотопецкого. И у Емели страсть какая вера огромная. А Маша, оказалось, словом двигает горы.  И при Любе совсем недавно одну подвинула, во дворе. Это ее Вотопецкий научил — давно, до пожара. Он сам может вообще еще больше! А Емеле достаточно сказать «По щучьему веленью, по емелину хотенью» — и всё получается. И еще Люба поделилась своим наблюдением — ей казалось Фиалка похож на Вотопецкого,  особенно духовностью. Домаус так и не спросила про блины. Подумала — они как-нибудь, может быть, сами испекутся…

У Домаус были важные дела. Нужно было отправить письма — одно в Геленджик, другое — в Бремен. А для этого проделать нелегкий путь к почтовому ящику по холодной, темной ночной улице.

— Я буду очень за тебя волноваться! — напутствовал ее Фиалка. — Не попади под машину. Не поскользнись. Подальше от сосулек. Не провались в реку. Не простудись. Не надорвись. Не заблудись. Если встретишь насильников — кричи погромче.

Взволнованный, вернулся он к друзьям сквозь клубы дыма, валившие из кухни, где Люба пекла блины.

— Что случилось, ма-аленький? — спросила Маша. — Я ведь чувствую, что-то тебя тревожит.

— Я должен был пойти отправить письмо… — Фиалка всегда с готовностью открывал душу ушам искреннего заинтересованного неравнодушного участливого друга, — а она остаться дома… Она пошла ночью, одна… — сокрушался Фиалка, — я очень волнуюсь, — я сам пошел бы, как мужчина…  Но темно, холодно, неохота…

— Нехорошо что она пошла ночью одна… — покачала головой Маша. — Ночью! Одна! Нехорошо! — повторила она, привлекая Фиалку к  себе, а его кручинную головушку  прикантовывая к своей сострадательной груди. — Так опозорить! Так унизить, так оскорбить!

— Я не оскорблял, — простонал Фиалка, — просто я поэт, а все поэты с приветом…

— Она, она тебя оскорбила и унизила, — объяснила Маша, — как же ты не понимаешь? Ушла ночью, одна. Жена. Ты опозорен перед всеми нами. Но ты не виноват. Правда, Вера?

— Опозорен, — подтвердила Вера, — но не виноват.

— Правда, Любаша?

— Да, правда! — Люба даже забыла о блинах, участвуя в судьбе друга.

Маша зарыдала и объяснила Фиалке, что он должен развестись с Домаус прямо сию минуту, иначе будет поздно, он никогда не станет музыкантом и произойдет катастрофа.

— Тяжело, я привык к ней все-таки, — огорчился Фиалка, — пожар вместе пережили. Планы строили… Но человека делают поступки. Хотя обидно. Рождество сегодня.

Но что-то было и утешительное, и сладостное во всей горечи — а  именно великая любовь и внимание друзей, которые он почувствовал теперь вполне.

— У меня есть пианино в кладовке, — вспомнила Маша, утешая его.

 

Вернулась Домаус и опрометью кинулась обнимать Фиалку после долгой разлуки.

— Я с тобой развелся, — отстранился он, — хотя отношусь к тебе по-прежнему хорошо. Но обниматься нельзя.

И повернулся к ней обратной стороной.

— Ты не принял лекарство? — всполошилась Домаус.

— Лекарство я больше принимать не буду, — заявил Фиалка.

Домаус обиженно хлопнула ладошкой повёрнутый к ней ракурс.

— Вот тебе за это! — грозно произнесла она.

Фиалка оскорбился. А Маша Великанова была потрясена до основания души. Она долго не верила своим глазам, плакала, стонала и задыхалась от обиды за друга.

— Сядь! Тебе не больно сидеть?

Фиалка присел на краешек ее лежанки,  поерзал и утешил Машу, что не больно. Маша пригладила ему волосы.

— У Илюши крыша поехала из-за того, что он вовремя не принял лекарство! — пожаловалась Домаус.

— Страшная женщина! — закричала Маша на нее. — Не смей в моем присутствии унижать человеческое достоинство и говорить о его крыше!

Она подняла клюку над головою и грозно ею потрясла. Домаус привела в настоящее недоумение перемена Машиного еще утром благожелательного лица на не столь благожелательное.

— У него волосы дыбом, это очень опасно… — принялась объяснять она.

— Клевета! — гневно возразила Маша.

— Лекарство! Он без него ничего не понимает, как ребенок… — уговаривала Домаус.

— Может быть, эмбрион? — оскорбилась Маша. — Он — эмбрион? Все мои друзья — эмбрионы? И я тоже — эмбрион?

Услышав такие ужасные слова, Домаус испугалась и всем своим жалким видом обратилась к Фиалке. Пусть волосы его вздыблены, пусть крыша его едет, но он ещё утром понимал, как чудесна птичка Робин!

— На меня эмбрионы нападают! — пожаловалась она. — Защити меня немножко! Не надо до последней капли крови!

— Не могу, — отказал Фиалка. — Маша больна и ей необходим покой.

— Я умираю, — сказала Маша и пригладила Фиалке волосы.

— Давайте ёлку наряжать! — предложила Домаус.

— Разводиться! — возразила Маша.

— Слушаться мужа! — подтвердила Вера.

Их грозные слова, их суровые лица выглядели так безнадежно, что Домаус разрыдалась. Вера подошла к ней и, уцепив за выпирающие плечевые косточки, принялась трясти. Домаус обратилась к такой доброй и справедливой еще утром Маше:

— Помири нас! Ты вчера рассказывала, что «миротворцы блаженны»!

Маша оставила Фиалку и поднялась с ложа, правый гнев придал ей немыслимых сил.

— Горе моим врагам! — внушительно изрекла она.

Увидев ее расстройство, Люба насторожилась. Маша взяла в каждую руку по клюке, и двинулась по направлению к Домаус, поочередно взмахивая то одной клюкой, то другой.

— Где «Феноменология» Гегеля? — засуетилась Люба.

А «Феноменология» как раз оказалась совсем близко под рукой, пылкая Люба жадно схватила книгу, размахнулась ею и шмякнула Домаус по голове.

И тут Домаус обратилась в бегство. Маша совершила удивительный прыжок за ней следом, но по ошибке расчета замахнулась сразу обеими клюками и  вследствие потери опоры грянула о пол. Отчаянно завизжала Любаша.

— Страшная женщина! Ведьма! — кричала поверженная Маша.

— Она ответит за твою смерть! — пообещала Вера.

Поднять Машу Великанову оказалось чрезвычайно непросто. И Фиалка, со всей преданностью подставлявший выю ничего не смог сделать для благодетельницы. Михаил Михайлович, мирно дремавший в углу, как раз проснулся, встал, потер руки, и тоже попробовал поднять Машу, но уронил. Тогда Вера отстранила их всех, подняла страдалицу, отнесла в комнату и сложила на лежанку.

 

Фиалке хорошо жилось у друзей, только изредка он чувствовал щемящую жалость к себе. Домаус, наверное, уже в Геленджике, греется на солнышке, катается на дельфинах, а здесь — ветер воет, и есть почти нечего.

— Вот еще — возиться с противными рыбами, — выражалась Маша про дельфинов, — в этом  доме благоприятная атмосфера. Ты поправишься, потом пойдешь к Емеле в баню, очистишься от идоложертвенного. Чистота это такое сокровище, ты не представляешь! Не пытайся представлять! Это кощунство. Положись на нас. Мы ведь тебя искренне любим.

Приходила Вера с работы и монотонно повторяла то же самое — слово в слово.

— И я вас тоже люблю, — признавался Фиалка, — и даже Емелю. Ведь у меня никого нет. Домаус бросила меня. Я один на свете.

— Мужайся! У тебя есть возможность познакомиться с Емелей, ради которой многие с восторгом бы умерли, — говорила Маша.

Однажды Фиалка вошел, озаренный новым светом поправляющейся нежной души, и сказал:

— Позови настройщика настроить пианино в кладовке!

— Но оно сгорело! — вздохнула Маша, — кошка не сгорела… Но почти! Это   Собака вынесла ее из огня… Я всегда говорила, это замечательная Собака… Ты знаешь, не все сразу понимают, какая это Собака… Но потом, когда действие благоприятной атмосферы…

— Может быть, оно не совсем сгорело? — с надеждой спросил Фиалка.

Но Маша знала, что от пианино совершенно ничего не осталось. Только Вотопецкий мог бы на нем играть. Но он, конечно, не станет… найдет предлог и откажется. Разве что Фиалка, очистившись, получив благословение Емели… Она осторожно высказала свои соображения Фиалке. Но ничуть этим не смутила его вдохновенное состояние.

— Пойду куплю ноты! Куплю метроном! А ты купи новое пианино! — замечательно придумал он. — Это ведь такая хорошая вещь! Тебе пригодится. Еще мне нужно учителя. Не обязательно самого дорогого! Но чтобы мужик был толковый и, главное, не зазнавался! Жепар, — изящно и весело завершил он свою вдохновенную речь и вышел вон.

 

Вскоре друзья сыграли свадьбу Любаши. Накануне свадьбы случился очередной пожар — сгорел дом Михаила Михайловича Бурыки. Благодетельница Маша, конечно же, приняла новобрачных под свое крыло.

Их встречали на самой лестничной клетке благоприятной квартиры. Фиалка поздравил Бурыку:

— Ну ты того, сам понимаешь, будь счастлив, как умеешь. Я не против. Каждому — свое. Ты, Люба, его, значит, уважай, — приятно пошутил он, — корми получше. За бороду не дергай. В общем, сама знаешь, что я буду болтать лишнее? Человека делают поступки.

Осознав напутствие, молодые растрогались и стали Фиалку искренне целовать. Маша тоже растрогалась, вздохнула, потом вздохнула погромче, еще и еще вздохнула, застонала и потеряла сознание.

—  Ой, упала, — заметил Фиалка.

И тут же испытал благородное желание помочь своему искреннему другу, поднять ее и положить куда-нибудь поудобнее на что-нибудь помягче. Но Вера удержала его твердой рукой.

— Не трогай, — сказала она строго, — раз она лежит, значит хочет полежать в такой момент. Она лучше знает, что делать. У нее знаешь какая интуиция! Не мешай ей.

Фиалка знал, что в этом доме есть традиции, и деликатно уважал их, поэтому оставил Машу лежать на лестнице. Молодые уже не его целовали, а друг друга, так что Фиалке и Вере делать было нечего, кроме как смотреть то на них, то на поверженную благодетельницу.

— А она не умрет прямо сейчас? — поинтересовался Фиалка.

— Дай Бог всякому такую смерть, — Вера покачала головой с торжественным видом.

 

А нежным утром Люба пекла блины. За этим жизнеутверждающим занятием она забыла даже про проваленный экзамен. Психологический факультет все равно сгорел. За окном наступал бледный зимний рассвет, разошлась стужа, подвывал ветер, а у Любы пеклись румяные блинчики, кошка сидела облизывалась. Висела уютная тишина, только сковорода иногда скворчала.

Совершенно неожиданно Люба услышала песенку. Трогательные слова ее «Помнишь, встречались, друг мой, с тобою…» всегда нравились Любе. Она слушала с чувственным удовольствием, переживая события песенного жанра совершенно   всерьез, со всем пылом молодых эмоций. Дослушав песенку и  утерев растроганные глаза Люба рванула по коридору огромными прыжками и ворвалась к Маше. Распахнула дверь и закричала страшным голосом, от ужаса вылупив глаза и размахивая руками:

— Ведьма! — закричала Люба и даже сама испугалась, — там!

— Что делает? — простонала Маша.

— Поет.

Маша ужаснулась.

— Мы пропали, мне страшно. Никогда мне еще не было так страшно. Дверь зззз-закрыта на все ззззз-замки? Вера, это ты должна была проверить з-зззззамки на ночь!

Оберегая, она плотно прижала Фиалку к своей  дружеской взволнованной его участью груди и  прошептала:

— Если бы не ты, я бы умерла. Но еще страшнее за тебя.

— Разве я не мужик? — почти совсем обиделся Фиалка.

— О, ты даже больше, — поспешила утешить она, — в тебе есть что-то супермужское, только не смущайся, ты сам это знаешь. И оно сразу чувствуется, я не могу ошибаться. Да, я думаю, у тебя  большое будущее. Но сейчас ты не защищен от зла. Тебя не осеняет благодать.

Фиалка вдруг раскапризничался.

— Нет, осеняет.

У него был свой собственный личный взгляд на все вещи.

— Могут произойти большие беды, — предостерегла Маша, — ты и до сих пор чудом жив. Срочно, теперь же, не откладывая, пока не поздно, иди к Емеле в баню… И станешь чистым.

— А я думаю, эта ваша чистота — как крем на торте, — возразил Фиалка.

— Представь, ты родишься заново. Тебе не опасна будет эта ведьма Домаус…

— А я ее и так не боюсь. Как дам по морде!

Люба, лаская кошку, в то же время всей своей пылкой натурой сопереживала добрым намерениям Маши, ее попечениям о  чистоте. Она тоже искренне желала Фиалке родиться заново, поэтому посоветовала:

— Ты Машу слушай. Она очень умная.

Благодетельница скромно потупила глаза:

— Просто я знаю Емелю.

Но Фиалку не вразумили пылкие Любины доводы.

— Не хочу, не буду и не обязан, — настаивал он на своем, — в общем то я неплохо отношусь к Емеле, пусть себе. Каждому свое. А я буду музыкантом.

Люба укоризненно покачала головой, опечаленная неразумением Фиалки. Маша подумала, что не иначе как пагубное влияние ведьмы сказывается через дверь и совсем расстроилась, тоскуя об экстренных мерах.

— Может быть, пора вызвать милицию? Или пожарных? — невозмутимо заметила Вера.

— Только не пожарных, — затрепетала несчастная Маша, — они уже были и играли в шахматы… Я знаю, кто лучше пожарных! Потому что искренне нас любит…

Спасти благодетельницу,  Веру и Любашу, и весь дом с его атмосферой, традициями и домашними животными, а так же самое себя, поручили Бурыке.

Домаус уже много часов стояла под дверью и просилась внутрь. Несмотря на приближение Великого Поста она все еще не оставила мысль справить Рождество! Кроме того, ей было нужно  рассказать Фиалке, какие новые слова выучил Робин. Фиалка ведь даже не знал, откуда ему было знать, что птичку до сих пор не съела кошка! И мучился,  наверное, неведением, тревожился. Домаус ожидала, что Фиалка чувствительными ушами уловит музыкальные звуки песенки, сразу поймет, о чем она,  растрогается нежной душой и аннулирует развод.

Домаус обрадовалась и Бурыке, признательно растянула рот до ушей.

— Михаил Михайлович! А что с Илюшей? Он, наверное, болен? Вы не отдали его в больницу? У него есть лекарства? Я вот принесла… И молоко.

Глупая Домаус воображала, что Бурыку растрогала ее песенка. Но Бурыка был не таков. Он подозрительно сощурил глаза. Домаус на шаг отступила и  пояснила:

— Он не может без молока…

Бурыка щелкнул  по ее носу. Неустойчивая Домаус выронила пакет  и скатилась вниз по лестнице. А довольный победитель вернулся к молодой жене Любе, которая, полная неизъяснимого волнения, припала к его груди. И поняла, что волнение было гордостью за мужа — сильного и храброго, почти как милиционер.

И Фиалка, полный растревоженных деликатных чувств, не мог молчать:

— Спасибо, Миша. Прости, Миша. Ты, надеюсь, не сомневаешься, что я отплачу тебе тем же? — поблагодарил он Бурыку.

— Бедненький, — простонала Маша, — какие страдания выпали на твою долю!

— Ничего. Я вытерплю, — с гримасой боли на лице пообещал Фиалка, — человека делают поступки. Никто не узнает о моих страданиях. Жалко тебя. Жалко Веру. И Любу. После первой же брачной ночи!

 

Настал день, когда Фиалка наконец, с Машиными слезами и благословениями, пошел к Емеле в баню. Отвели его туда Вера и Люба. Вера в строгой отутюженной юбке, Люба с новой резиночкой в волосах, они держали его под руки, но он уже и не помышлял о бегстве.

— Даже птички поют! — сияла Люба, — Это они рады, что ты был у Емели.

— Ты слишком много думаешь. Это вредно, — глубокомысленно заметил  Фиалка.

В этих словах уже явно присутствовала Емелина благодать. Машиным попечением она снизошла теперь и на Фиалку, стала доступна его нежной душе. Не даром Маша всегда видела в нем задатки гениальности и признаки глины. Не зря роняла в эту глину зерна духовности, раскрывала перед ним мерзость идоложертвенного. Это Маша первая рассказала Фиалке о том, как вредно думать, он сразу не воспринял эту истину, но, конечно, впитал, только виду долго не показывал. Теперь свершилось и Маша могла бы пожинать плоды своего терпения и прилежания, если бы была здесь и слышала, как Фиалка развивает Емелину истину перед Любой:

— Если уж думать, то не о птичках. У птичек нет высокого призвания.  Они не могут плодиться и размножаться.

Люба искренне хотела понять Емелину науку, но еще не все могла.

— В каком смысле? — засомневалась Люба.

— А ни в каком. Смысла нет! — объяснил Фиалка.

Поучить сестренку уму разуму решила и Вера — используя с наибольшей  пользой минуты, когда не нужно идти на работу и делать домашние дела, когда она вот так свободно гуляет по улице к Емеле и от Емели. Вера объяснила Любе, что она, Люба, обязана заботиться о муже, о благодетельнице, о сестре, и, наконец, а может быть, прежде всего, о новообращенном Фиалке, а не думать о птичках.

— А я что делаю? — удивилась Люба.

Фиалка решил подсобить ей примером.

— Вот я, например, исполняю свой долг порядочного человека, гражданина и музыканта. И радуюсь, когда все хорошо у других, — пояснил он мысль Веры.

— А я разве… — не поняла Люба.

— А ты должна слушаться мужа и рожать детей. А не так как птички, — строго заключила Вера.

Маша из-за серьезности своего несчастного положения не смогла вполне присутствовать в бане, но она думала о Фиалке, и распахнула  дверь навстречу, когда он был доставлен обратно к ней в атмосферу.

— Родился заново? Получилось? — залепетала попечительница, вся мягкая от

торжественных поцелуев.

— Я так не считаю, — честно объявил Фиалка.

Ослабев от умильных переживаний посреди холодной лестничной площадки, Маша Великанова отставила свою правую, более декоративную клюку с круглым набалдашником и оперлась на дружественное Фиалково плечо, но Фиалка посчитал  гораздо более нужной Маше в этой ситуации  ее клюку, а не его подвижную натуру. Клюка более практична — поэтому он попытался потихоньку высвободиться, одновременно невзначай подсовывая под ее руку на редкость  удобный полированный набалдашник. Бурыка меж тем приветствовал Любу торжественным объятием, а Вера радовалась событию просто стоя в углу и созерцая лестницу.

Чисто механически отстранив холодный и противный набалдашник, Маша  горестно вздохнула:

— Как жаль, что я этого не видела. Но так или иначе — ты стал чистым и  невинным. Сегодня у нас в доме праздник!

Следя за поведением Машиной правой клюки, Вера преткнулась взглядом о посторонний предмет, лежащий под дверью. Это был пакет с  молоком, но не обычный, а взявшийся неизвестно откуда. Вера изложила свои наблюдения Маше. Маша сразу почувствовала неприязнь к неизвестному молоку. Такой мерзости она еще не видела. Маша распорядилась милицию и пожарных пока не тревожить, а оставить пакет где он есть.

— Гадость нельзя трогать, — сказала она, — особенно сегодня.

— Ну а я бы выпил, — заметил Фиалка, — у меня организм  требует — для костей, — объяснил он.

Маша загородила  от Фиалки пакет своим телом. Фиалка пожал плечами и удрученно вздохнул, а Машу, когда она увидела  его огорчение, сразу же осенило догадкой, она уже знала, что нужно сделать с нечестивым предметом.

— Нас искусно искушают! — лицо ее выразило искреннюю брезгливость. Она поддела пакет своей правой более декоративной клюкой и  кувыркнула его вниз по лестнице. — Вот! Лучше лишиться пакета  молока, чем невинности, — пояснила Маша.

Пакет лопнул, молоко разлилось. Вера отправилась за тряпкой, а Маша увела чистого и невинного Фиалку в свою комнату, притворила дверь и накинула крючок.

Темнота уже задавила город, ветер выл, как выл и все ночи напролет, потрескивали рамы… Маша Великанова опустилась на ложе и предложила Фиалке рассказать ей о счастливом событии. Но Фиалка молчал. Маша выразила уверенность в том, что понимает сложное смятение его чувств, и предложила прилечь отдохнуть и собраться с мыслями. Фиалка деликатно прилег, а Маша от всего сердца обняла его.

— Да-да, я тебя понимаю, такое переживание. Ты ощущаешь присутствие ангела над собой? — стала заботливо помогать наводящими вопросами.

Фиалка все молчал.

— Ты счастлив? — мягко настаивала Маша, и догадалась сама по его благодарному молчанию, — уже   несравненно счастливее! А ведь пробыл со мной  еще так недолго. Я тебя осчастливлю. У тебя будут дети. Я очень за тебя рада, — Маша потянула чутким носом, после чего произвела удовлетворенный выдох, — ты пахнешь фиалкой.

Маша всегда радовалась за других больше, чем за себя. Теперь она радовалась за Фиалку, воображая заманчивость только что обрисованной пред ним его участи.

— Благодарение Емеле! — от души выразилась она.

Внимая возвышенному настроению Маши, Фиалка наконец расчувствовался и принялся вдохновенно рассказывать:

— Этот фиалковый дезодорант мне подарила моя бывшая жена Домаус. Она могла весь город перевернуть, чтобы добыть для меня такой — в моем стиле, в моем вкусе. Так меня любила! Она была добрая, заботливая, красивая, умная. Я должен тебе признаться — она половина моей души. Даже больше. Я всегда буду ее любить, никогда не забуду, несмотря на то, что она бросила меня так жестоко!

— Зато ты вел себя так мужественно, — постаралась утешить его Маша, — я восхищаюсь тобою. И как это великодушно — простить. Но пойми — нельзя было   пить это молоко.

— Как порядочный человек, я не  мог его пить, — согласился Фиалка.

— Мы с тобой удивительно друг друга понимаем, — растрогалась Маша.

Тьма скрывала Машино лицо, и Фиалка не мог оценить выраженной на нем благожелательности. Впрочем, об ее искреннем отношении Фиалка мог догадаться и по ласковости тона, и по шебуршистости объятия. Он догадался, но виду не показывал, потому что был занят своими мыслями о гаммах и до сих пор переживал судьбу сгоревшего пианино.

Маша Великанова еще пошебуршилась,  повздыхала, помолчала, сделала вывод и огласила его, заключив в слова, полные сострадания:

— Мужчина — не  механическая машинка. Я с Верой много об этом говорила, но она — баба. А я никогда не была бабой. Фиалку вредно есть, вредно нюхать, вредно держать дома даже в сушеном виде. Моя бабушка, как увидит фиалку, всегда кричала и безжалостно топтала ее ногами. Она все чувствовала. Но из фиалки можно выжимать масло, тоже очень вредное, несъедобное. Матушка отравила бабушку…

Фиалка слушал и сочувствовал Маше, из искреннего дружеского участия, уважения к ее страданиям и признательности за благодеяния, но был занят своими мыслями. И решил посмотреть, не найдется ли на кухне съестного…

 

А там его встретила Вера.

— Сардельки будешь? — невозмутимо поинтересовалась она.

— Что-то мне грустно. Буду. Я их  уважаю, — согласился Фиалка.

Он уселся за стол, а Вера заняла место у плиты. Но вдруг совершенно неожиданно заговорила.

— Я тоже уважаю сардельки, — призналась она, — и мне  тоже грустно.

Речь Веры понравилась Фиалке. Он был растроган откровенностью, с которой она сделала ему признание, выражая тем самым понимание его редких душевных способностей к дружбе и искренности. Но в то же время он обеспокоился состоянием настроения своего друга Веры.

— Депрессия? — он обратил в ее сторону взгляд, исполненный сострадания.

Вера смущенно кивнула и подала тарелку. Фиалке чрезвычайно понравилось вкусно ужинать в обстановке дружеского участия. Его лицо приобрело удовлетворенный вид и на нем проявился оттенок блаженного настроения.

— И у меня, — признался он.

— Понятно, — проявила тонкость Вера.

— И с сестрой тебе не повезло, — по-дружески посочувствовал Фиалка Вере, —  Любка — дура. И я ей сказал об этом.

— Не повезло. Дура, — опять согласилась Вера и поделилась сокровенными  переживаниями, —  и я ей тоже все-время говорю. Не понимает.

Фиалка спешил сказать Вере что-нибудь хорошее, и в то же время был очень голоден, толстая тяжелая сарделька висела наколотая на самые острия зубчиков вилки, кошка сидела между тарелок и принюхивалась, а Фиалка как раз сочувственно вздохнул и все это привело к тому, что сарделька была проглочена внезапно. С пронзительным скрежетом и зловещим свистом сарделька прошла по гортани и затем по пищеводу Фиалки. Такой звук можно извлечь из радиоприемника, настраивая его на несуществующую волну. Но радиоприемник не живой и ничего не чувствует.

Вбежала Люба и проявила полное непонимание:

— Ну сделайте же радио потише! — возмущенно закричала она, — Маша  плачет, а вы тут мешаете.

— Мы сами знаем, а ты плохо воспитана, — попыталась вразумить ее Вера, но Люба сразу же убежала, не дослушав и даже не поинтересовавшись, умер Фиалка, или нет. Он опасался, что и Вера станет потешаться над его бедой.

— Это я на нервной почве, — объяснил он.

Но Вера все поняла и отнеслась к Фиалковой беде серьезно и сочувственно.

— Когда депрессия, это бывает, — объяснила Вера.

— И у тебя бывает?

Не без трепета Фиалка осмелился задать настолько личный вопрос строгой Вере. Но по отношению к нему она не выказывала обычной строгости, а, напротив, охотно открывала навстречу свою душу.

— Постоянно.

После этого признания Фиалка долго думал, чем бы помочь своему новому другу Вере, которая только с виду страшная, а на самом деле такая же поэтичная натура, как он, и не подведет в беде.

— Не хочу вмешиваться не в своё  дело, — как бы между прочим заметил он,— но я бы на твоем месте учил французский язык.

Вера кивнула и что-то произнесла, наверняка разумное.

 

В ногах у Маши теперь сиживал не идолопоклонник, а чистый и невинный Фиалка. Он изменился.  Заметно стало воздействие благоприятной атмосферы. И Маша решила — час настал.

— Ма-аленький, добрый… — простонала она, —  ты должен смотреть, как я медленно умираю. Сочувствую тебе. И Вере. Скоро, скоро. Все завещаю вам… Вспоминайте меня иногда… А  Вотопецкому скажете, что я умерла, благословляя   его имя и продолжая начатое им дело… Что я полностью посвятила себя служению… Что я воин Емели, погибший на поле брани… Вотопецкому  скажете…

— Я скажу ему! Я позвоню ему по телефону, — предложил Фиалка во имя справедливости.

Вера подала телефон. По белому лбу Фиалки поползли морщины неожиданности. Вера уже диктовала номер… Так удрученно мог выглядеть мотылек на каторжных работах. Но преданный делу дружбы Фиалка крепко сжимал трубку в руках.

Вотопецкий разгуливал по своей голой погорелой комнате, пританцовывая и насвистывая, кругами вокруг новенького телефонного аппарата на полу посреди в золе. Аппарат задребезжал, Вотопецкий грациозно прикорнул около и снял  трубку. Безобразная его физиономия изобразила редкостное ехидство.

Фиалка поинтересовался, как он поживает. Вотопецкий сообщил, что в прошлом году женился на ведьме, и пригласил на свадьбу. Но Фиалка твердо отклонил приглашение. Даже ради того, чтобы сытно поесть он не стал бы предавать дружбы. И поэтому постарался выразить все свое презрение в следующих словах:

— Женился, ну и что? Все женятся.

Сатир немного посвистел и состроил гримасу.

— Я, собственно, звоню не по делу, — мучительно подбирал слова бедный усталый старательный Фиалка, — а просто так, сказать, что из-за тебя человек погибает. Хороший человек и погибает. Хороший и очень больной, — Фиалка ощутил праведный гнев, пыл и вдохновение, — ты что, не понимаешь, хороший человек погибает? И даже плачет, тебе и ведьме должно быть стыдно!

Но сатир только посвистывал и  строил гримасы.

— Я  говорю с рвотной микстурой, — заметил Фиалка.

Маша замахала своими добрыми справедливыми руками.

— Не надо так! Не так надо! Поделикатние…  О духовном… Напомни о Емеле…

Но Вотопецкий сделал вид, что не знаком с Емелей, и продолжал беззаботно посвистывать.

— Как знаешь, — стройно завершил свою речь Фиалка, — дело совести личного человека. А человека делают поступки, — и опустил трубку на рычаги.

Сатир перекувырнулся, но в золе не вымазался.

Маша жалобно плакала. Возмущенная Вера покачивала головой, Люба переживала, Бурыка насупленно молчал, Фиалка гневно сверкал глазами. Маша  усадила Фиалку  рядом с собой и заключила в объятия.

— Все мы сегодня осиротели, но самое важное — твоя судьба. Ты невинный и духовный, ты наша надежда. Мы рады пожертвовать своим счастьем ради твоего.

Маша обвела компанию вопросительным взглядом. Компания забормотала и захмыкала в знак согласия. Маша указала, кому куда сесть, благожелательно улыбнулась и продолжила заботы о Фиалке.

— Ма-аленький, ты уже  почувствовал действие благоприятной атмосферы. Ты  даже потолстел. И волос больше стало, и  они стали… послушнее. Я тебе открыла свет истины и  осчастливила. А борода у тебя ну почти совсем  как у Михаила Михайловича. Может быть, ты тоже талантливый  программист? Михаил Михайлович, а не взять ли Вам Илью Ильича к себе в отдел? Есть же там какая-нибудь несложная работа?

Фиалка почувствовал, что пришло время объяснить Маше, что является для него истинным благом.

— Вот еще, буду я на такую ерунду  тратить время, — объяснил Фиалка, — компьютером занимаются  ограниченные люди.

— А чем же ты будешь заниматься? — заволновалась Маша.

Фиалка встал, расправил плечи, пригладил волосы и разъяснил всем свое жизненное кредо.

— Я артист. И согласен только на эту трудную работу.

— Как это прекрасно! Я и сама в душе… Ах! — восхитилась Маша и под воздействием прекрасных чувств притянула его обратно к себе за штанину.

Встретив понимание, Фиалка пылко продолжил изливать душу:

— Я все умею. Уже перешел к  гармоническим гаммам. Могу петь сразу в нескольких тональностях. Могу изобразить что-нибудь, могу все изобразить: собачку, кошечку, козленка, утенка, цыпленка, жеребенка…

— Пожалуйста! Ну пожалуйста! Очень просим! — чрезвычайно обрадовалась Маша, и даже выпустила Фиалку из своих объятий.

Не желая разочаровывать общество пренебрежением к его любопытствующему вниманию, Фиалка встал  на четвереньки и изобразил собаку. Собака получилась хорошая, милая, и бесконечно трогательная — она ходила, жалобно поскуливала и заглядывала людям в глаза. Она подползла к Вере почти на животе. Но Вера проявила строгость — кашлянула, скрипнула, пробормотала междометие, и отвернулась. Должно быть Вера хотела этим сказать, что собака — не человек, и не имеет высокого предназначения. Печальная собака направилась к пылкой и доброй Любе, и по-собачьи лизнула ей руку. Люба испугалась и взвизгнула. Тогда собака оскалила зубы и зарычала на Бурыку. Бурыка отпихнул несчастное животное ногой, и оно пошло ластиться к Маше. Только Маша пожалела собаку: погладила по голове, потрепала по шее, почесала за ушами. Настоящая Собака вышла из-под лежанки и тоже полезла к хозяйке, но Маша предпочла Фиалку и прогнала Собаку, которая была всего лишь Собакой. А Маша прекрасно понимала разницу, осознавала всю важность воспитания  артиста и продолжала гладить человека. А он меж тем превратился в козленка, и теперь беззаботно прыгал, блеял, гулял себе, щипал травку, смотрел невинно.

—  Ах козленочек чудесный! — обрадовалась Маша, — иди ко мне, мой ма-аленький.

Козленок вообще всем понравился.

— Талант! — высказалась Вера.

Маша так  аппетитно ласкала козленочка, что  Люба не выдержала и с очаровательным пылом обратилась к мужу:

— А ты так умеешь? Пусть он тебя научит. Я тоже хочу.

— Теперь понимаешь, почему я не могу возиться с  тупым компьютером? – поинтересовался Фиалка.

— Я вообще все понимаю, — ласково заверила Маша.

— И не могу торговать в ларьке.

— Безусловно, такое дарование нельзя губить, а талант зарывать в землю — вообще преступление, — поддержала и развила его мысль проникновенная Маша, — но времена сейчас трудные, Вера, конечно, не жалуется — она терпеливая, как моя бабушка, но процесс катализации бывает вреден не только для здоровья, но и для духовного благополучия…

— Я ничего не трачу. На меня денег  не уходит, — деликатный Фиалка догадался, что тревожит Машу, и постарался ее успокоить, — и мне ничего не нужно. Я умею радоваться пустякам. Мало кто умеет. Одна сарделька, или стакан молока — мне этого достаточно. Человек не имеет права жаловаться, пока у него есть вода и работа.

— Ты так говоришь… Мы  учимся, слушая тебя, — с почтением произнесла Маша, и добавила совершенно проникновенно, — я обещала тебя осчастливить и выполнила. Поверь, теперь я найду тебе работу.

Фиалка терпеливо повторил, что он согласен работать, но только артистом, музыкантом или поэтом. Он не может терять времени зря. И так слишком многое потеряно. Он попытался донести эту простую истину до тех, кого считал своими лучшими и единственными на свете друзьями. Всех тупее оказался Бурыка. Он настырно твердил, что каждый человек  должен трудиться в поте лица своего, об этом он якобы слышал от Емели.

— Да пошел твой Емеля в баню, — возразил Фиалка, — где ему меня понять — он даже нотной грамоты не знает.

Машино лицо выразило ужасное предобморочное состояние, но Фиалка все равно высказал все — он объяснил, что ему просто не интересны житейские проблемы. Что его голова занята другим, он думает о великом Кинге.

— А обо мне ты совсем не  думаешь, ма-аленький? — простонала Маша.

— Я не обязан о тебе заботиться. У меня забот хватает, — Фиалка сказал чистую правду.

Настал час, когда ему пришлось отстаивать свою свободу. Единственно по деликатности натуры Фиалка не подал виду, но на самом деле он понял, что Маша только прикидывалась в душе артисткой, а на самом деле она баба и попрекает куском хлеба. Он был расстроен своим одиноким положением на свете. Сначала Домаус — половина его души, опозорила и бросила так жестоко, потом Маша Великанова предала…

Одинокий Фиалка топтался в коридоре. Мимо как раз пробегала Вера, и он пожаловался:

— Какая у Миши бездуховная морда.

— Это он давно не был в бане, — объяснила Вера.

— Неприятно, когда тебе внушают, что ты сидишь у кого-то на шее, — заметил Фиалка.

— Неприятно, — сразу поняла его Вера.

— Так тебе тоже внушают? — обрадовался Фиалка.

— Внушают, — очень доверчиво призналась она.

— Значит, ты понимаешь меня! — возликовал Фиалка.

Она понимала. Фиалка задумался, прикидывая, как так может быть, чтобы даже Веру попрекали хлебом, Веру, которая  всю свою жизнь проводит на вредном производстве. Но несмотря на сомнения все равно поверил в ее понимание и стал страдать из-за несправедливости.

— Тебе тяжелее, чем мне, — покачал головой он.

Вера поинтересовалась, почему? Фиалка объяснил:

— Это один хороший писатель сказал — если для мужчины несчастная любовь — неприятность, то для женщины — трагедия.  А ты — как раз женщина.

Теперь Вера оказалась сбита с толку. Несмотря на научный склад ума она потеряла нить Фиалковых рассуждений. И случилось так, что как раз в этот момент удручающей растерянности посреди откровенной беседы Маша Великанова оказалась поблизости. Маша стояла позади них, опираясь на обе свои клюки, и благожелательно улыбалась.

— Кажется, здесь  интересные разговоры? — ласково поинтересовалась она.

— Да, — подтвердила Вера.

— О любви, — пояснил Фиалка.

— Может быть, вам не  мешать? — проявила понимание Маша.

— Как хочешь, — равнодушно ответила Вера.

— Как тебе больше нравиться, — вежливо пояснил Фиалка.

 

Бурыка уже не раз спасал Машу и весь ее дом с бесценными традициями от всевозможных посягательств, оскорблений и осквернений. Во многом благодаря именно стараниям Бурыки атмосфера в этом доме поддерживалась благоприятной. К верному Бурыке она обратилась и теперь:

— Она всего лишь баба, а мы воины Емели, — рыдала  Маша, — она убьет нас. Не только меня, но и тебя! Против Любаши, чует мое сердце, замыслила недоброе…

Бурыка пока не знал, от кого нужно спасти Машу, но засучил рукава халата.

— На Илью Ильича плохо влияет. А он же невинный младенец, и это очень опасно! Когда Емеля узнает, он умрет. Умрет святой человек! Собака и кошка окажутся на живодерне. Нужно отсечь одним ударом.

Пришла Люба. Она давно и безуспешно искала по всем углам «Феноменологию» Гегеля, но не для экзамена, а так, из любопытства, недоумевая как могла пропасть такая большая книга. Маша в слезах простерла к ней руки и схватила за юбку.

— Михаил Михайлович согласился предотвратить страшную беду. Ты ему позволишь? — Маша привлекла Любу к себе и обняла, оберегая от опасности.

— Конечно! — согласилась пылкая Люба, — я хочу сделать блины. А  какую беду?

— Провокацию, — объяснила Маша. — Вера опозорила этот дом. Неужели она твоя родная сестра? Может быть у вас разные отцы?

Люба считала это весьма вероятным. Она день ото дня все сильнее дивилась прозорливости благодетельницы, а Машины слезы повергали ее в печаль.

— Вера не похожа на мою бабушку, — плакала Маша, — прости, но остальное я тебе сказать не могу. Это слишком страшно.

И тогда Люба тоже заревела.

— Пойди, скажи ей, чтобы она не обижала Машу! —  с пылом попросила она мужа.

— Пожалуй, я на ее парфюмерный завод не пойду, — решил Бурыка, — удобнее поговорить вечером дома.

— Только смотри, не забудь, твое благородное сердце — наша последняя надежда, — напомнила Маша Великанова.

Вера вернулась с работы, сделала благодетельнице укол и ничего не рассказала о процессе катализации. Зато она подробно описала этот процесс Фиалке, когда скромно ужинала с ним сардельками в уединении кухни.

Там Бурыка и нашел их. Вера предложила родственнику сардельку. Он отказался, но не из скромности или из-за хорошего воспитания, а угрожающе. Фиалке он не приходился родственником, поэтому Фиалка не считал своей обязанностью   разговаривать с этим невежей. Он тихо встал и незаметно удалился. На пороге преткнулся головой о Любин живот, но вежливо извинился, а она уступила ему дорогу. Потом мимо нее неожиданно прошнырнула возмущенная Вера. Люба изловчилась и опустила Гегеля сестре на голову.

 

Из дома с благоприятной атмосферой влюбленные спаслись бегством. Жить стали у Вотопецкого на пепелище. Скоро у них завелась табуретка. Фиалка играл и пел. Занимался много и усердно, но ему было скучно без человеческого тепла — Вера целыми днями пропадала на производстве, возвращалась худая и изможденная. Фиалка всей душой устремлялся навстречу Вере, желая облегчить участь единственного друга. Она же сочувствовала его одинокому положению в комнате. Она понимала, что для музыканта отсутствие зрительного зала невыносимо. И  она придумала спасительный выход — физическую работу.

Она постирала ему белую футболку и отвела на склад — аккуратненького, чистенького, умытенького, и оставила там почти наедине с бригадиром. Фиалка был полон благодарности по отношению к Вере, и недоверия к бригадиру. Бригадир показал ящик, и объяснил, что ящик находится вовсе не в том пункте, где бы ему, бригадиру, хотелось. И поэтому Фиалка должен портить свои музыкальные руки и волочь тяжелый ящик. Вот Фиалка и уронил ящик, от растерянности и обиды сам упал, разбил свой белый лоб, потекла кровь, а кругом стояли работяги, не знающие даже гамм, и зловеще потешались. Они взяли бездыханного Фиалку за ноги и отволокли прочь с дороги. И самое обидное, что Домаус на теплом море, в Геленджике, плавает на умных добрых дельфинах, а они хохочут, как умел хохотать попугай Робин.

Вера сделала Фиалке повязку и дала тарелку с дымящимися сардельками, чтобы он мог почувствовать все преимущества своего нового социального статуса.

— Осторожно, — предупредила разумная Вера.

Они стали ужинать и вести беседу в уютной дружеской обстановке.

— Работать полезно для здоровья, — заметила Вера.

— Главное, сытно, — оживился Фиалка, — я  так долго голодал, когда жил у Машки Великановой. Из сострадания к ней. Пора и о себе подумать.

И с тех пор почти каждый вечер они вместе съедали свои сардельки, и никто им не мешал. После работы Фиалка мог сколько угодно музицировать. Благосостояние прибавлялось, у погорельцев были уже две табуретки, и они собирались подобрать какой-нибудь холодильник.

Однажды,  когда они мирно ужинали, в форточку влетел Робин. Птичка уселась прямо на тарелку Фиалки, потому что очень давно его не видела и соскучилась.

— Привет, Фиалка! — приветствовал попугай друга.

Но Фиалка был слишком занят. Когда человек работает, ему нужно как следует есть, а болтать пустяки некогда. И у него было очень много забот, проблема холодильника стояла перед ним, как живая. Он наколол Робина на вилку, засунул в рот и сжевал. Потом выплюнул перышки и взялся за  следующую сардельку.

— Я человек порядочный, — объяснил Фиалка Вере, — и сейчас я  буду диктовать тебе французские глаголы.

Вера молча принесла тетрадку. Фиалка действительно стал произносить настоящие французские звуки.

— Этр. Жесви. Фер.  Жефер. Але. Жеве. Вине. Жевья. Брюле. Жебрюль. Партир. Жепар. Бризе. Жебриз…

Он расхаживал по комнате, говорил выразительно и вдохновенно. Вера писала, склонив голову и стиснув зубы.

— Баня сгорела, — Вера ощутила потребность переменить тему и язык.

— Вот! — обрадовался  Фиалка, — наверное поэтому у меня в последнее время волосы в основном дыбом.

И он потрогал бантик повязки на своей разбитой голове, и подошел к Вере искать поддержки и опоры. Вера отложила тетрадку, погладила его по голове и одернула бантик.

—  Волосы выглядят нормально. Вот  приличного костюма у тебя действительно нет. Придется одолжить у Вотопецкого.

Теперь у Веры было все, чтобы выйти замуж. Она нашла за кого — за Фиалку. Жених выглядел совсем почти как настоящий, особенно издали. Правда, в самую свадебную пору нашли на лестнице под дверью блюдечко с молоком. Но это ничему не помешало.

После свадьбы Фиалка радостно сказал Вере:

— Просклоняй глаголы! Я как раз ничем не занят и могу проверить твое произношение. Сделай язык, как я тебе показывал. Партир — жепар…

— Жепар? — спросила Вера, — У тебя жена и скоро ребенок, холодильника, электрообогревателя и стиральной машины, ванны и даже кровати нет. Жепар!

Тщедушная фигурка Фиалки совсем исчезла, заслоненная величаем Веры в розочках и ее праведным гневом. Фиалка под впечатлением этой грандиозности потерял равновесие и упал. Так выяснилось, что Вера тоже не понимает музыку. И Маша Великанова не случайно называла Веру бабой, и зря Фиалка не внял ее справедливым предостережениям. Теперь он почувствовал себя совсем одиноким на свете.

 

А под домом,  где страдает Фиалка, на пустыре живет Домаус. По ночам она вылезает из коробок и бродит по пустырю,  распущенная и пьяная. И смотрит в то единственное окно, где был пожар. Окно светится, снег укрывает Домаус пушистой  шапкой, и ей не холодно. А когда Вера на рассвете выходит из подъезда и движется на производство, Домаус заползает назад в коробки. Если же Фиалка, низко склонив свой бантик, волочет тонкие беззащитные ножки по направлению к складу, Домаус, источая безнадежные слезы, напевает “Помнишь, встречались, друг мой, с тобою…” Соседи умиляются и ставят ей блюдечко с молоком, или угощают пеной со своего пива. И только Фиалка ни разу не уловил звуков песенки когда-то музыкальными ушами.

 

Маша Великанова тем временем переживает новое неприятное потрясение. Теперь Машу тревожат судьбы целого города. Она получила письмо — правительство города Бремена приглашало Фиалок. Бедные бременцы! Они сами не знали, кого звали. Эта ведьма могла погубить весь Бремен!

— Я не допущу! — заявила Маша. — Я спасу прекрасный старинный город и его жителей. Они-то не виноваты, правда, Миша?

Бурыка и Люба единодушно согласились. Когда дело шло о справедливости Маша Великанова никогда не думала о себе, и никакие немощи не могли заставить ее остаться в постели, когда долг велит идти через сугробы.

— Я не отдам ему письмо! — решила Маша.

Она надела черную лохматую алтуфьевскую шубу, взяла обе свои клюки, и отправилась искать Фиалку.

Еще издали, пересекая двор, она произнесла Вере на устрашение:

—  Я воин Емели, я Емелина сила! Баня сгорела, но тебе будет больно физически! Горе прогневившим меня врагам!

Нетрезвая бездуховная Домаус, как раз созерцала окно, за которым невинно страдал чувствительный и нежный Фиалка. Она была надежно укрыта снегом, но узнав Машин голос и манеру выражаться обратилась в бегство. Но… Не имея благословения Емели, она от поспешности провалилась в канализационный люк, а выбраться обратно уже не смогла.

Маша Великанова, завидев удирающего врага, в спешке и по ошибке замахнулась сразу обеими клюками и повалилась в снег. Спустя некоторое время там ее нашли Бурыка и Люба, и попробовали поднять. Но они пыхтели понапрасну, не в силах стронуть с места благодетельницу. Одна только несгибаемая Вера умела поднимать Машу Великанову.

 

Наступила весна, Фиалка повел свою супругу в Дворцовый комплекс Кусково прогуливать, испытывая настоящую гордость перед прохожими по поводу размеров ее туловища. Лягушки в пруду громко квакали, а Вера говорила о духовном:

— Еще в школе Емеля поймал щуку на живца…

— А Вера поймала Илюшу на сардельку, — поэтично выразился Фиалка, горестно вздохнул и непреднамеренно ткнул Веру зонтом в живот.

— Ты сам съел попугая, — рассудительно ответила Вера, невозмутимо отстраняя зонт.

Но Фиалка, разумеется, не слушал всякие пустяки. Он мысленно созерцал музыку.

Вера обнаружила на одной крыше статую греческой богини.

— Она стройная как я, — заметила Вера.

Фиалка поморщился, споткнулся и столкнул жену в лужу.

— Невежливо показывать пальцем, — объяснил он.

Его чувствительной натуре было бы приятно гордиться не только размерами туловища, но и хорошими манерами супруги. Он даже в самых трудных обстоятельствах не переставал мечтать о поэтичном и возвышенном. Даже когда волосы вставали дыбом.

— В канаве лягушки, — переменила тему Вера.

— Дельфины, — не согласился Фиалка и наступил ей на ногу.

— Ты съел попугая и выплюнул перышки, — напомнила Вера.

Но Фиалка высокомерно возразил:

— Я имею на этот счет свое собственное личное мнение.

— Съел и запил молоком! — настаивала Вера.

— В этом вопросе я разбираюсь лучше тебя, — уверенно ответил Фиалка.

— Съел, съел, съел  идоложертвенное! — процедила Вера сквозь зубы.

Фиалка отвернулся, посмотрел в облака и ощутил презрение к супруге…

 

Появившийся ребенок не отличался ни новизной, ни свежестью. Это был все тот же Вотопецкий.

Вотопецкий валялся на куче тряпья. Вера вовсе не замечала ничего странного, а носилась туда-сюда с заурядным видом. Фиалке иногда мерещилось нечто давно знакомое в чертах ребенка, но вида он не показывал, думая, что все дело в тонкости его натуры и поэтическом даре. В том, что на самом деле он не подходит для грубой физической работы.

Как бы то ни было, это был его собственный ребенок, и Фиалка решил подарить ему воздушный шар. Яркий и красивый. Принес и протянул, стараясь не коснуться глумливых рук ребенка. Вотопецкий шар брать не стал, а неблагодарно  и пронзительно заорал, желая напугать родного отца.  Вера замедлила свой бег,  невозмутимо обернулась и учинила выговор:

— Для чего ты суешь ребенку всякую гадость?

— Это игрушка, — терпелив объяснил Фиалка.

— Разве можно издеваться над ребенком, — упрекнула Вера, — у которого нет кровати, холодильника, ванны и  электрообогревателя?

— Я забочусь о ребенке, — обиделся Фиалка, — я не просто, я  забочусь о его будущем. Мы, Фиалки, умеем заботиться о своих детях. Мы, Фиалки, в душе добрые, трудолюбивые, красноречивые. Мы, Фиалки, красивые и хорошие психологи. Нас, Фиалок, любят женщины.

Вера или не поняла возвышенных этих слов, или ей было попросту неинтересно. Вотопецкий, раззявив рот, издал гадкие звуки, засучил руками  и ногами. Вера подоспела и крепко спеленала его. Фиалка вдруг понял, что Вера совсем ничего не знает об отце своего ребенка. Ради своей собственной пользы она должна иметь хоть какое-то о нем  представление. И он продолжил свой рассказ, несмотря на неблагоприятные обстоятельства и звуки:

— Мы, Фиалки, чувствительные и нежные. Мы знаем много языков и у нас много друзей. Иногда мы ездим в Петербург.

Вера ушла в угол и принялась методично тереть его тряпкой. Но у комнаты четыре угла, а Фиалка только один. Ему стало пронзительно жаль себя. Вотопецкий заходился уаканьем…

— Мы музыкальны, элегантны. Мы не любопытны. Я люблю азартные игры. Во мне есть кураж, — уверял Фиалка Веру.

Она методично терла угол. Вотопецкий раззявил рот и окончательно забылся в отчаянном крике. Фиалка мог произносить свои важные  выстраданные фразы, только когда ребенок замолкал, чтобы перехватить воздух.

— Я люблю, когда люди радуются… Когда каждый в своей тарелке… Я очень верный… Я совсем незлобливый… «Я люблю незаметно войти…»

Вера отправилась в другой угол комнаты и принялась тереть там. Вотопецкий тяжело дышал, надувал щеки и пускал пузыри.

— Если надо, — в преходящей тишине Фиалка спешил выразить всю свою душу перед родной семьей, — я могу научиться водить машину. И по морде тоже  кому-нибудь дать. Но самое главное мое достоинство — я умею ценить уют.

Вера терла фрагмент мебели неизвестного происхождения и предназначения.

— Это очень редкое и ценное свойство характера, — уверял ее Фиалка, — мало кто умеет ценить уют по-настоящему. Я уважаю молоко. Я умею ценить маленькие радости жизни. И поэтому хочу молока.

Вера невозмутимо продолжала свои занятия. Фиалка пошел, выглянул на лестницу. Вернулся с чувством опустошенности. Он — молод, красив, талантлив, чувствителен, добр, но никому нет до него дела, равнодушие людей невероятно, страшно.

Вотопецкий между тем окреп, набрался наглости, раззявил еще выросший и расширившийся за это время рот и заорал таким благим матом, что в глазах  Фиалки заметалась вся его душа и голова повисла на ниточке…